Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын

они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что́ они могли захватить, оставляя дома́ и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», говорили им. Ростопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все-таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Ростопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.

Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве.

То есть единичные воли что смолян, что москвичей, что дворян, что крестьян одни и те же: не остаться рядом с врагом и ничего не оставить врагу. Это обрушивает все предшествующие рассуждения о сложении многообразия (интересы превратились в однородные) и о высших силах (которые на этом этапе рассуждения просто исчезают). Не говоря о том, что в последней цитате и интересы-то не слишком однородны: допустим, интерес «богатейших элементов» действительно состоял в том, что не быть рядом с французами, но интерес «беднейших» никак не мог состоять в уничтожении всего вокруг, ибо для них это уничтожение означало отсутствие крова и пропитания.

Последний историософский всплеск основной части книги: речь заходит о партизанской войне, и ставится вопрос, как малые отряды могут противостоять большим батальонам.

Цитата 17.

В военном деле сила войск есть также произведение из массы на что-то другое, на какое-то неизвестное х.

Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то, самое обыкновенное, — в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.

А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны, и мы отыщем этот неизвестный х.

X этот есть дух войска, т. е. большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или в двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими 30 раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.

О том, что высшие власти мало что решают, мы слышали множество раз, и я давно готов с этим согласиться, мне даже приятна мысль, что решают не они. Но увы, «дух войска» сложно принять в качестве разрешения столь сложных схем. Во-первых, это слишком отвлеченное понятие: не сумев объяснить абстракцию «высшие силы», Толстой вроде бы стал говорить о чем-то более конкретном, о совокупности сил единиц, но сначала они были полностью обусловлены «законами» и не имели собственного значения, затем они неожиданно и совершенно против всяких представлений о реальности оказались однородными (цитаты 15 и 16), а потом тоже свелись к метафизической абстракции. Можно было бы, наверное, связать дух войска с отраженным в цитате 10 и отчасти 13 философски-бесстрастным поведением руководства, но нет, в цитате 17 подчеркнуто, что руководство тут ни при чем, следовательно, дух берется из ниоткуда, что опять же приятно, но недостаточно для философии. Толстой и сам согласен, что

если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия (цитата 18).

Это уже цитата из эпилога, в котором Толстой с новой страстью поднимает историософскую проблематику. В два захода. Сначала — в первых четырех главах его первой части.

Цитата 19.

Прошло семь лет после 12-го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам) продолжали свое действие.

Появляется новая эффектная метафора, «историческое море», но главное не поменялось, вновь во главе угла тезис о таинственных силах и неизвестных законах. Эта загадочность утверждается в данных главах несколько раз кряду: «конечная цель нам недоступна», «цель нам неизвестна», «недоступные человеку общие силы», и вновь фигурирует «назначение, которое предлежало исполнить». Сверх того еще и сообщено, что история как наука даже не может оценивать то, что уже произошло: оценка деятельности Наполеона или Александра как полезной или вредной невозможна, поскольку нельзя сказать, для чего она полезна или вредна, ведь мы не знаем конечного смысла таинственных сил.

Цитата 20.

Только отрешившись от знания близкой понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова́ случай и гений.

Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют общую сущность этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.

Снова сообщено, что сущностью истории рассматриваемого периода была война в Европе (в цитате 6 стояло жестче: «Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга», но смысл не поменялся). Снова критикуются два уже раскритикованных в пух и прах концепта. Под «случаями» имеется в виду совпадение причин исторического движения, которое в цитатах 2